Станислав Оссовски: биография

Родился в семье врача-общественника, влюбленного в романтическую поэзию. Дед со стороны матери переводил на польский «Опыты» Фрэнсиса Бэкона. Атмосфера дома способствовала художественным и интеллектуальным увлечениям. Пережитый в детстве опыт, связанный с револбцией 1905 г., дополнительно повлиял на формирование национальной и общественной позиции будущего социолога. После окончания гимназии во Вроцлавке О. поступил в 1915 г. на философию в Университете Варшавском. В 1918 г. его учеба была прервана добровольной службой на украинском фронте, а позже – участием в войне с большевиками (1920). По возвращении в университет О. связался с философским семинаром и оказался под влиянием логиков, прежде всего Яна Лукашевича, а позже – в основном, Тадеуша Котарбиньского. На этом семинаре О. встречался и с несколько более старшим Владиславом Татаркевичем. Там, через общие научные и музыкальные интересы, О. сблизился с Марией Недзьвецкой, которая стала его женой. Их связывала схожий, но всегда независимый интеллектуальный труд. В образовании О. и его интеллектуальном развитии большую роль сыграли путешествия, контакты с другими культурами и искусством, особенно музыкой. Докторская диссертация О., подготовленная не спеша, в соответствии со стилем, принятым среди гуманитариев того времени, называлась «Анализ понятия знака». Написанная под руководством Котарбиньского, она была написана как типичная семантическая работа. Характерно, что этой очень сжатой, почти аскетичной по форме диссертацию предшествует эпиграф из шекспировских «Ромео и Джульетты» о плохой функции названия и имени. В заключении к этой работе О. утверждал, что ограничился областью логических рассуждений, а значит придал ей узко семантический характер. Однако в понимании знака, которое он вначале установил, содержится утверждение его рационального характера, открывающего дорогу психологической семиотической интерпретации. Признание того, что докторская работа О. характеризовалась «семиотической ориентацией», полностью обоснованно, поскольку О. уже в том периоде пришел к отличению основных аспектов семиотической проблематики, соответствующих позднейшему определению Чарльза Морриса: семантическому, психологическому и прагматическому (социологическому) аспектам функции знака. Он упустил только синтаксический подход. Последнее предложение диссертации говорит о коммуникативной функции, «которая вводит понятие знака в основы социологии». Это утверждение открывает дорогу к следующей научной работе, находящейся на пограничье эстетики и социологии искусства, а по существу – ведущей уже к другой отрасли. Последние слова работы «Анализ понятия знака» проповедуют сознательно принятую автором связь с названием позднейшего труда – «У основ эстетики». Конечно, это не только формальная связь, поскольку у оснований эстетики было положено психосоциальное изменение семиотического анализа коммуникационной функции эстетических явлений. Ее расширение на социологию, произведенное О. в течение трех лет после хабилитации, было полностью обоснованным. Анализ, содержащийся в «У основ эстетики», начинается от проблемы семиотической интерпретации эстетических переживаний. О. описывает интерпретацию как отношение наблюдателя к восприятию предмета, основанное на введении в процесс восприятия факторов, не определяемых ни физическими чертами «раздражителя», ни мыслительными органами наблюдателя. О. затем отличает асемантическую интерпретацию и семантическую интерпретацию первой и второй степени. Это различение приближается к концепции Эрвина Панофски (Erwin Panofsky), который говорит о преиконографической, иконографической и иконологической интерпретации пластических творений. Понятие значения, или предметной интерпретации, идентично у обоих авторов, понятия интерпретации первой степени О. и значения вторичного, а также иконографии у Пановски близки. А концепция социологической интерпретации кажется более ясной, чем понятие символической иконологической интерпретации у Панофски. Описанные в начале «У основ эстетики» семиотические концепции связаны с предпосылкой, что интерпретация зависит от позиции в отношении интерпретируемых предметов. Функцией позиции должна была также быть семантическая или асемантическая интерпретация эстетических предметов. Во «Вступительных замечаниях» к данному труду автор декларировал непосредственно эмпирическую и чисто личную отправную точку своей работы. О. был, однако, далек от «субъективизма» в обыденном смысле, в отношении не только принятых методологических оснований, но и позиции в сфере эстетики и общей жизненной философии. О. не принимал последовательного релятивизма. В «У основ эстетики» О. пользовался двумя главными понятиями: эстетические переживания и ценности. Ценности трактуются как функция переживаний. Поэтому можно здесь обнаружить то же самое реляциональное основание, которые было сформулировано – хотя и без использования такого термина – в рассуждениях над понятием знака. И в этом случае О. близок позиции Морриса. С точки зрения общей философии ценностей эта позиция скорее приближается к субъективизму, чем объективизму в стиле Николаи Хартмана и Макса Шелера. Оно, однако, не связано с субъективизмом индивидуалистического типа ввиду своего социологического очерчения. Эта позиция была одновременно далека и от антипсихологизма феноменологического типа. В своей семантической работе О. отсылался к «Логическим исследованиям» Эдмунда Гуссерля, но также отвергал феноменологическую онтологию и эстетику. В полемике с Романом Ингарденом, автором критической рецензии на «У основ эстетики», О. положительно отрицал возможность признания исследователя теоретиком существования ничьих, бессубъектных чувств; точно такую же позицию О. занимал и в критикуемой работе. Как социолог О. главным образом – хотя никогда исключительно – интересовался социальным обусловливанием эстетических переживаний. При расширенном смысле понятия понимания – всякое искусство имело в его понимании семиотический характер, и как минимум – всякое искусство, вызывающее реакцию. Эта позиция была связана с признанием коммуникативной функции искусства, а значит одновременно и с ее социологическим пониманием. Последствием принятия реляционалистического положения в отношении знаков должно было быть признание того, что семиотический характер эстетических явлений зависит от изменения позиции. О. не решился, однако, на принятие такого положения в крайнем выражении, то есть не утверждал, что смысл является исключительно и целиком зависимым от позиции. Даже этот умеренный реляционизм ввязывал его в полемику на плоскости аксиологии. Психологихирующий характер теории О. был предметом критики множества ее комментаторов, в частности – Ингардена и Генрика Эльзенберга, частично также Мечислава Валлиса. Полемизируя с Ингарденом, О. подтвердил свою психологическую позицию, которая, однако, не означала индивидуализма. Она была результатом отбрасывания гипостаз и оставалась, т.о., в согласии с традицией львовско-варшавской школы, учеником которой О. первоначально являлся. Его позиция основывалась на принятии номинализма, но не замыкалась на возможных для философа положениях, что Красота, Добро и Правда суть только названия. Для О. это были ценности, отличные от социально сформированных диспозиций. Подобное отнесение могло придавать им значительный вес в социальной и индивидуальной жизни, но одновременно влияло на их сложность и неоднозначность. Идя тропой подобного анализа эстетических явлений в позднейших работах, появившихся во время оккупации и после войны, О. указывал, что позиции, обращенные к ценностям, могут основываться на признании, ощущении и реализации, но эти три определителя не всегда между собой согласуются. Поэтому, выстраивая шкалу ценностей на основе каждого из них, О. часто утверждал явление, описываемое как несоизмеримость шкал ценностей: люди декларируют одно как ценность, другое, по существу, любят и ценят, и еще чему-то третьему служит их практика. Приближенные концепции, используя другие термины, формулировали современники О., социологи и антропологи культуры, напр. Клайд Клакхон и Моррис. Во всей теории культуры О. важную роль отыгрывало убеждение в полиморфизме позиций, ценностей и возможных форм социального устройства. О. посвящал культуре много места в своей социологической теории, однако с осторожностью относился к самому понятию культуры. В социологическую проблематику он вошел через социологию искусства. О. избегал общего определения культуры или ее отдельных отраслей и аспектов. Он сформулировал их в писанной уже перед войной книге «Социальная связь и наследие крови» на границах рассуждений над культурным наследием группы. Это наследие – а значит, и, опосредованно, культура – было определено здесь как совокупность диспозиций, остающихся в отношении к определенным творениям, составляющих корреляты этих диспозиций. Это отношение О. выделил с помощью логического символа функции. О. не отличал при этом коррелятов, составляющих естественные и технические предметы, от книг и художественных произведений. Зато он отличал предметы-корреляты и действия-корреляты. Признавая, что предметы и действия становятся ценностями через связь с позициями, установками, О. был близок культуралистической теории Знанецкого. Однако это не было заимствованием. Развитие обеих теорий происходило иначе. Связь с эстетической проблематикой склонила О. к попыткам выделения категории культуры, близкой области искусства и эстетических переживаний. Результатом этих усилий было формулирование концепции автотеличности. Отсылая к теории Аристотеля, Фомы Аквинского и Иммануила Канта, О. прибавил к критерию безынтересовости, незаинтересованности, критерий «жизни мгновением» как показатель, отличающий эстетические переживания. Это предложение натолкнулось на критику, в т.ч. со стороны Ингардена, но была развита в очередных изданиях «У основ эстетики». Сам О., однако, не расширял понятия автотеличности на более широкую область культуры, соответствующую понятию «духовной культуры», хотя и признавал, что существует такая более широкая категория. Его понимание искусства дало вдохновение для формулирования общей концепции символической культуры. В книге «Социальная связь и наследие крови» О. знался проблематикой уже четко социологической, касающейся актуального явления нарастания расизма в Европе. Сравнивая генетические познания того времени с обыденным воображением, О. дал пример анализа влияния мифов и идеологии на действительность. О. развил множество концепций, которые оказали устойчивое влияние на польскую социологию, напр. концепции типов социальной связи и группового культурного наследия. Во время Второй мировой войны О. сначала находился во Львове. Работа в Оссолинеум (культурный комплекс, включающий музей, институт и богатейшую библиотеку изданий на польском языке) спасла его от депортации вглубь СССР. В 1941 г. О. вернулся в Варшаву и занялся, среди прочего, вопросом оснований нации. Написанная в то время книга на тему отечества была издана только во фрагменте, опубликованном вскоре после войны. О. и его супруга преподавали в подпольном университете. Оба также помогали евреям, как друзьям, так и незнакомым. О. участвовал – как социолог – в работах Тайной Архитектоническо-Урбанистической Мастерской, проектирующей урбанистические типы, которые должны были появиться после будущих социальных перемен. Под угрозой смерти со стороны подпольной организации правых О. переехали под Варшаву, где их застало Варшавское восстание. Рукописи погибли в Варшаве. В 1945-1947 гг. О. работал в Лодзинском университете, где был организатором и первым деканом Гуманитарного факультета. В перве послевоенные годы О. проводил исследования над этническими основаниями на Опольчизне и на Мазурах. Выработанное тогда разделение личного отечества и идеологического отечества, признание степенёвости этнических связей и национальных основ оказали устойчивое влияние на польские исследования и теории, касающихся национальных вопросов. Работы О. в этой области представляют пример, как ученый умеет и может в познавательной деятельности связывать свои несомненные личные интересы с целостным научным объективизмом и свободой от оценивания. Оссовский – социолог в социалистической Польше В 1947 г. О. возглавил Кафедру социологии Варшавского университета. В 1951 г., когда началась ликвидация социологии в Польше, эта кафедра была переименована в Кафедру истории культуры, чтобы через год и вовсе перестать существовать. До 1955 г. над О., как и над его супругой и множеством других «буржуазных» ученых, висел фактический запрет научной деятельности, а в частности – дидактического контакта с академической молодежью. В 1957 г. О. вновь смог создать Кафедру социологии в Варшавской ун-те. И эта кафедра вскоре была переименована – на Кафедру социологии №1. Это было выражением компромиссной позиции властей, которые согласились на существование немарксистской кафедры социологии под руководством О. при условии появления – на том же факультете – марксистской Кафедры социологии №2. Как позднее оказалось, идеологическая уступка властей касалась исключительно личности О.; после его смерти Кафедра социологии №1 была ликвидирована, а на ее месте появилась Кафедра исследовательских методов в социологии, которой первоначально руководил Клеменс Шанявский, а позднее – Стэфан Новак. С 1956 г. О. на протяжении нескольких лет сотрудничал и с Польской АН, руководя Отделом теории культуры и социальных изменений в созданном Институте философии и социологии. В 1957 г. по его инициативе было создано Польская социологическая ассоциация (Polskie Towarzystwo Socjologiczne). О. был его первым председателем. В первой половине 1950-х гг. О., лишенный научных контактов и возможности публикации, написал «Классовую структуру в социальном сознании», наиболее известную и высоко оцениваемую из его книг, переведенную позднее на много языков. Эта книга имела большой успех, главным образом, по трем причинам. Во-первых, она представляла собой необыкновенно компетентный обзор способов понимания классовой структуры с библейских времен до современной американской социологии. Во-вторых, из этого обзора автор вывел – в лучшем стиле львовско-варшавской школы – обобщенное понятие класса как элемента социальной структуры «высшего ряда», определяемого обязательной системой привилегий и обделенности. В-третьих, в своих анализах О. редуцировал марксовскую коцепцию классов к уровню концепции, арикулирующей конкретный, исторически детерминированный тип классовых отношений. Намерением О. не была полемика с Марксом, но сам факт, что О. показал анализ Маркса и марксистов в историческом контексте формирования понятия класса имел в то время признак теоретического вызова, и не только – а может даже не прежде всего – на восток от Эльбы. В последние годы жизни О. написал множество работ из области методологии и философии социальных наук, которые в 1962 г. вышли под названием «Об особенностях социальных наук». На протяжении множества лет эта книга была одной из фундаментальных позиций в польской социологии – точка соотнесения всех главных методологических и теоретических дискуссий. Эта книга была принята, прежде всего, как изложение оснований гуманистической социологии. В своем основании понятие гуманистической социологии не является вспомогательным понятием, введенным, чтобы показать дилеммы развития социологии в то время, в частности в Польше. Это было время возрождения польской социологии после потерь, которые она понесла во время войны и в 1950-1956 гг. Молодое поколение социологов естественно склонялось к образцам американской социологии, в которой в то время доминировала ограничивающая методологическая модель, построенная на основаниях философии науки, связанной с неопозитивизмом. Ограничивающее свойство это модели было одной из наиболее привлекательных его черт, поскольку позволяла выразительую демаркационную линию между наукой – в данном случае социологией – и идеологическим дискурсом тогдашнего «марксизма-ленинизма». О. обращался к этим и другим преимуществам в техническом плане новой модели социологии. Однако он также видел его теоретическую ущербность, в частности – в сопоставлении с необычайно богатой и методологически разнообразной традицией польской социологии. В убеждении, что «современная эмпирическая социология» сохраняет связь с данной ограничивающей моделью социальных наук, О. достиг необычайно глубокой методологической реконструкции «традиционного» способа функционирования науки об обществе, понимая его как альтернативную модель – модель гуманистической социологии. В одной из своих работ О. даже сформулировал прогноз – который, к счастью, не сбылся – о бифуркации социологии как дисциплины, о расхождении дорог «современной эмпирической социологии» и «гуманистической социологии». Рассуждения О. отыграли очень важную роль в развитии социологии в Польше. Они положили конец методологической и теоретической наивности, очевидно, способствовали появлению в Польше сильных социологических сообществ, связывающих современное исследовательское мастерство с углубленной теоретической рефлексией. Собственно, эта связь двух элементов дала польской социологии почетное место в мировой социологии. Одну из своих наиболее важных методологических идей О. представил в поздней работе «Две концепции исторических обобщений». Это идея утверждений, относящихся к относительно изолированным системам, примером которых может быть культурная система. Утверждения этого рода не умещаются в традиционном дихотомическом разделении общих утверждений на исторические обобщения и собственно общие утверждения. Тем временем общественные науки, в т.ч. и социология, относятся к относительно изолированным системам. Квинтэссенцией этого труда является обобщение теоретических последствий развития социальной антропологии и социологии знания, ведущее к преодолению разделения общественных наук на номотетические и идиографические. О. причисляют к левым демократам. В пользу этого говорила его деятельность в довоенном Варшавском строительном кооперативе , в Товариществе рабочих университетов, а также в тайном Институте социального планирования, действовавшей во время Второй мировой с идеей о рационализации и мелиорации социальных отношений в послевоенной Польше. В пользу этого говорили и некоторые из его публикаций, такие как тайно изданная во время войны брошюра «К новым формам общественной жизни». В первые послевоенные годы случалось даже причисление О. к марксистам. В 1947 г. ситуация изменилась: разница между ангажированным в социальные вопросы либералом и исповедующими правительственный марксизм, уже открыто недемократический, стала слишком большой, чтобы ее закрывало совпадение во взглядах на социальную эмансипацию или антисемитизм. Начиная с 1947 г., О. открыл острую полемику с марксистами, писанную так, будто бы он игнорировал существование цензуры. Понятно, что часть из этих текстов могла быть напечатана только после 1956 г. Конфликт между О. и его сотрудниками против представителей власти в нуке продолжался с переменным напряжением до конца его жизни. Примером, когда-то известным, является дискуссия об «анкетомании», опубликованная в «Политике» в 1962 г., в которой партийное неудовлетворение результатами социологических исследований была выражено философом, Адамом Шаффом, языком методологии социальных исследований. Парадоксально, это пример является свидетельством относительного либерализма научной политики в ПРЛ в сравнении с другими социалистическими странами. О. был для коммунистической власти особенно трудным партнером в связи с его бескомпромиссной позицией, вытекающей из убеждения, что первой обязанностью ученого, особенно в социальных науках, является неповиновение в мышлении, что это, по существу, неотъемлемая черта науки. Неустанная социальная ангажированность О. вытекала, в свою очередь, из веры в возможность исправления социального мира. О. был в известной степени идеалистом, что касается цели, хотя и решительно трезвым реалистом, что касается средств. «К новым формам общественной жизни» О. стремился не только во время оккупационного кошмара. В 1959 г. О. написал работу «Концепции социального устройства и типы предсказаний» (она стала позднее разделом работы «Об особенностях социальных наук»). Этот в наивысшей степени академический текст мог бы сегодня оказаться в центре наших идеологических споров. О. выделяет в нем четыре типа социального устройства: 1) устройство «коллективных представлений», опирающийся на силу традиционных образцов поведения; 2) полицентрическое устройство; 3) моноцентрическое устройство и 4) устройство, опирающееся на систему многостепенных соглашений. Первые три типа известны из исторического опыта, третий даже слишком хорошо. Четвертую категорию О. выводит из предпосылок чисто теоретических; это устройство, в практике не встречающееся, но теоретически возможное, что отличает его от утопии. Его элементы проявляются на протяжении всей истории социальной мысли. Это устройство, в котором «многостепенное соглашение и социальная связь» приходят на смену принуждению, чтобы «обеспечить широким массам населения участие в социальном планировании и совместить свободное стирание идей и шкал ценностей с рационально координированным хозяйством» («Труды», т. 4, с. 193). В текстах О. содержатся и основания для интерпретации этой концепции в духе демократического социализма. Иначе говоря, можно принять, что вывод О. на тему устройства многостепенных соглашений является доводом того, что демократический социализм теоретически возможен. Все творчество ученого и его позиция, его отношение к реальному социализму не оставляют, однако, сомнения, что демократический социализм возможен для него настолько, насколько он реализует основные ценности либерализма. В концепции О. нет ни одного закрепления для коллективизма. В четвертом типе социального устройства систему соглашений реализуют – в таком смысле, в котором свободу понимает либерализм – индивидуумы, которые ничего из своей свободы не утрачивают. И, собственно, на этом основывается, по О., одно из двух – наряду с рациональностью коллективных действий – преимуществ многостепенных соглашений. К заключительном периоде интенсивного формулирования проблем для дальнейших исследований, которые ему уже не дано было реализовать, О. намеревался расширить понятия эстетики. Областью эстетических явлений О. хотел объять все ценности, противопоставляемые инструментальным, практическим целям, реализуемым любой ценой, даже утраты обличья и использования средств, рождающих оскорбление. Ценности, которые О. предлагал охранять, составляли широкую категорию символических благ. И на этой дороге О. дошел до концепции символической культуры. Выделение этой сферы явлений из области экономики, однако, не означало отрицания связи между автотелической сферой и областью социальной практики. Это было скорее сопоставление обеих сфер тем, кто, уходя, остановился на таких делах, без которых даже неотъемлемые вещи могут утратить свой вес. Выбранная О. траектория – линия жизненного пути – не изменилась и под влиянием последней болезни. Последний раз О. руководил заседанием Главного правления ПСА 17 октября 1963 г., а последнее заседание своей кафедры провел 28 октября. Умер 7 ноября 1963 г.